Морозов К.Н., д.и.н.
Тюремное сопротивление и борьба за политрежим социалистов (1918 - 1930-е): сущность явления, формы и
парадоксы
История сталинизма: репрессированная провинция.
Опубликовано: Материалы международной научной конференции. Смоленск. 9-11 октября 2009г./
под ред. Е.В.Кодина. –М.: РОССПЭН.; Фонд «Президентский центр Б.Н.Ельцина», 2011.-599с. C.451-460.
Тема тюремного сопротивления и борьбы за политрежим многими коллегами воспринимается как второстепенная,
даже третьестепенная. И подобное отношение к теме тюремного сопротивления политзаключенных в официальной
исторической науке скорее правило, чем исключение. Программы и концепции партий, их теоретические споры
или их организационное состояние, их деятельность или биографии видных партийцев – это наука! А то, как
они в тюрьме пытались сохранить свое человеческое достоинство и свое самоощущение внутренне свободных
людей - это уже что-то не очень существенное.
Но и в мемуаристике сидельцев-несоциалистов тема тюремного сопротивления социалистов и их борьбы за
политрежим обросла мифами и носит скорее негативный, чем положительный оттенок. Если мы зададимся вопросом
о том - почему возникали эти мифы и почему в подобной мемуаристике явно прослеживается негативное
отношение к привилегиям политрежима, то объяснять это только завистью было бы неверно. Как
представляется, причина, кроется в несоответствии пафосности звания политических противников режима и
самого пространства борьбы – пространства бытового, сугубо приземленного, даже с оттенком чего-то
мещанского и шкурнического.
Действительно, за что борются? За улучшение питания, за увеличение прогулки, за увеличение количества
свиданий, частоту и объем посылок, за увеличение выводов на оправку, за право пользоваться газетами и
книгами и т.д. И разве борьбу за вот эти бытовые мелочи можно назвать тюремным сопротивлением? А посему
борьба социалистов за особый политрежим, воспринималась порой как борьба за особые привилегии, которых
лишены и уголовники и каэры.
В такой позиции есть элементарное непонимание того, что для тех же 22-х эсеров, осужденных по процессу
1922 г. (как и для многих [C. 452] других политзаключенных - анархистов, максималистов, меньшевиков),
тюремное противостояние «опекунам» из Политбюро ЦК РКП(б) и ОГПУ, являлось логичным и закономерным этапом
борьбы, протекавшей до этого в различных формах – от вооруженной борьбы в годы гражданской войны до
ожесточенного противоборства в зале суда.
Это новый этап борьбы, только в других условиях, в другом пространстве, другими методами, да еще в
ситуации несвободы одних и всесилия других. Это единственное пространство, на котором политические
противники режима, ставшие политзаключенными, могут сопротивляться. Они не могут пользоваться другими
методами борьбы, но и режим не может их немедленно уничтожить, но режим уничтожает их медленно, разрушая
тюрьмой их здоровье, их психику, пытаясь сломить их стойкость и растоптать человеческое достоинство.
Вот в противостоянии этому и коренилась двуединая природа борьбы за политрежим - с одной стороны
отстаивание бытовых условий для сохранения своего здоровья, с другой стороны – защита своего достоинства,
создание некоего пространства свободы в несвободных тюремных условиях. Те слова, которыми А.Измайлович
характеризовала почти десятилетнюю полосу каторжной жизни после завинчивания каторги и перевоза из
Акатуя в Мальцевскую каторжную тюрьму, вполне применимы для характеристики того двойственного явления, что
мы называем тюремным сопротивлением и борьбой за политрежим: «Ежедневная упорная борьба за тот минимум ,
который давал бы возможность перенести каторгу и выйти на волю работоспособным революционером, - за
человеческое достоинство, за книги, за возможность заниматься хотя бы 2-3 часа в сутки»[1].
Конкретные требования политзаключенных (длительная прогулка, приличное питание, право пользования
необходимыми книгами, журналами, газетами, право на свидания с родственниками и на получение от них
передач, возможность общения друг с другом в пределах «социалистического коридора», возможность устройства
всякого рода мастерских (как правило, столярных) и отчисление части выручки от продажи их изделий в пользу
политзаключенных и т.д.), с одной стороны, призваны были сохранить физическое и душевное здоровье
заключенного в тяжелых тюремных условиях. Более того, возможность чтения научных книг, проведения
диспутов, устройство разного рода лекций и «университетов» позволяла многим политзаключенным овладевать
иностранными языками, серьезно расширять свой кругозор и весьма успешно заниматься самообразованием. С
другой стороны, конкретные завоевания «политрежима» [C. 453] позволяли политзаключенным чувствовать себя
внутренне свободными людьми.
Вот это особенно важно подчеркнуть. Политзэку-поэту 40-х Олегу Бедареву принадлежит стихотворение, позже
ставшее песней, в которой есть такие слова:
Пусть ветер воет глухо
В сырой осенней мгле,
Но кто свободен духом,
Свободен и в тюрьме. [2]
На мой взгляд, системоообразующим ядром тюремного сопротивления и борьбы за «политрежим» (как, впрочем, и
всей тюремной субкультуры политзаключенных) является защита политзаключенными своего человеческого
достоинства и, как это ни парадоксально звучит для тюрьмы, своей свободы, своей внутренней свободы.
Рискну сказать, что политрежим – это ни что иное, как «пространство свободы в несвободе», созданное
внутренне свободными людьми. Причем по некоторым параметрам свободы было больше, чем на воле. Конечно, это
было очевиднее всего на примере, скажем, Савватьевского политскита, где заключенные в рамках охраняемой
территории были полностью предоставлены самим себе в самоорганизации своей внутренней жизни.
Но, как вспоминала с.-р. Е. Олицкая, даже в начале 30-х годов в тюремной Бутырской библиотеке
политзаключенные пользовались книгами, которых уже давно не было в библиотеках на воле (правда, в
библиотеке не было общего каталога)[3].
И еще один важный вопрос. Именно на борьбе за сохранение своего личного достоинства и особого
«политрежима» формировалась самоидентичность политзаключенного, выделявшегося из уголовной среды
даже своим неписаным сводом тюремных поведенческих норм.
Вовсе неслучайно, что самые строгие и детализированные нормы в этике революционера касались как раз
поведения на следствии, в тюрьме и на каторге. На той же царской каторге (а позже и в советской тюрьме)
неписаными правилами революционерам категорически запрещалось разрешать начальству тыкать, запрещалось
снимать шапку и вставать при появлении начальства, позволять бить себя или своих товарищей без
сопротивления, играть в карты, воровать, распутничать, пьянствовать (иногда был полный запрет на
алкоголь), подавать прошение о помиловании и т.д., т.е. делать все то, что делали уголовники.
На воле для революционеров не было такого жесткого запрета на употребление алкоголя, как на каторге.
[C. 454] У избранной нами темы есть и еще одна сторона.
Для глубинного и всестороннего понимания менталитета героя своего исследования мало знать, как он вел
себя, будучи членом правительства и членом ЦК своей партии, нужно знать, как он вел себя и в тюрьме.
Вообще борьба за политрежим и тюремный материал даёт богатейший материал для понимания психологии
человека.
Кроме того, сегодня в эпоху партий-фантомов и перекрашивания одних и тех же политиков в разные цвета в
зависимости от конъюнктуры, мы понимаем, что важна не только идеология, но и люди. Это заставляет
внимательно присматриваться к прошлому - к субкультуре и этике революционера, их понятиям чести и
бесчестья, героизма и предательства, поведенческим нормам.
И, наконец, эта тема важна потому, что она позволяет воспринимать историю не как историю политических
деятелей и политических концепций, а как историю живых людей, порой очень сильных, порой очень слабых и
уязвимых, но всегда живых людей.
Повторим еще раз – тюремное сопротивление и борьба за политрежим, это не просто набор методов борьбы за
улучшение своего материально-бытового существования, а своего рода пространство свободы в несвободе,
созданное и сохраняемое политзэками вопреки усилиям властей, пытавшихся это пространство уничтожить.
Увы, но ясного понимания вот этой сущностной черты тюремного сопротивления и борьбы за политрежим
нет до сих пор, а вместо него до сих пор благополучно существует миф о особо привилегированном
тюремном положении социалистов, подаренном им большевиками.
Почему миф?
Разве, скажем, весь тот необычайно вольготный тюремный режим и налаженный тюремный быт в Бутырках и в
тюрьме московского губотдела ГПУ в Большом Кисельном переулке в начале 1922 г., столь красочно описанный
эсеркой Б.А.Бабиной в мемуарах и в интервью (они были записаны диссидентами и изданы в сборнике «Память» в
Париже в начале 80-х годов) не является абсолютной правдой?[4]
Нарисованные ею картины, безусловно, правдивы. Но правдивы только для «политрежима» этих двух тюрем и в
этот локальный промежуток времени. Знакомство с социально-бытовым положением политзаключенных в тех же
Бутырках, но двумя годами ранее или годом позже дает уже совсем иную картину. Знакомство же с
социально-бытовым положением заключенных социалистов, скажем, в 1921 г. во Владимирской, Ярославской,
Орловской тюрьмах или Акмолинской тюрьме в 1925 г. вызовет у современного человека оторопь. Дело в том,
что описанный Бабиной режим не был милостью [С.455] властей и вовсе не был нормой для всех тюрем, где
содержались политзаключенные. Этот режим был вырван политзаключенными Бутырок у власти, которая все время
пыталась отыграть назад и «завинтить» тюрьму [5]. Хорошо известен «политрежим» социалистов Савватьевского
политскита на Соловках, но ведь он был куплен кровью погибших во время расстрела 19 декабря 1923 г.,
голодовками, поддержкой, которую им оказывала эмигрантская и европейская социалистическая печать. А, увезя
весной 1925 г. политзаключенных с Соловков, власти отправили их в два политизолятора – Верхнеуральский и
Челябинский, где руководство ГПУ и администрация тюрьмы пытались лишить их всех прав, и вновь началась
затяжная борьба за политрежим.
Политрежим всегда существовал негласно, существовал только «здесь и сейчас», будучи вынужденным
компромиссом двух враждебных сил, сил, вынужденных тем не менее к компромиссу. Политрежим не был
бюрократической нормой, инструкцией, и поэтому он везде был разным, и зависело это от разных
обстоятельств, в том числе и от готовности данного коллектива социалистов к острым формам борьбы,
вроде голодовок и обструкций, а также от соотношения противостоящих сил.
Рискну высказать предположение, что политрежим существовал только у части каэров (у социалистов и
анархистов) и его не было у членов других партий – энесов, кадетов, у всех других категорий
политзаключенных, вовсе не потому, что большевики подарили его социалистам в память об общем прошлом, а
потому что другие категории политзаключенных не имели традиций тюремного сопротивления, не были способны к
сплочению и к борьбе за политрежим, а также не смогли заручиться общественной поддержкой в Европе.
Оказались бы способны, скажем, священники или белые офицеры, с одной стороны, к сплоченным коллективным
действиям, а с другой, смогли бы обеспечить себе общественную поддержку на Западе – был бы и у них
политрежим.
И наоборот. Режим «особой изоляции» для политзэков, придуманный чекистами в августе 1922 г., который сами
заключенные классифицировали как «карцерный режим каторжных централов» дореволюционного времени, заменил
был политрежим социалистов, если бы не голодовки заключенных эсеров в 1922-1925 гг. во Внутренней тюрьме
ГПУ и в Бутырках, самоубийство члена ЦК ПСР Морозова 19 декабря 1923 г., расстрел в Савватьевском
политските 19 декабря 1923 г. – вызвавшие грандиозные скандалы на Западе, которые били по авторитету СССР
и Коминтерна, грозили срывом торговых отношений с Англией и Францией и т.д., и если бы не было огромного
количества нам неизвестных стычек с этапным конвоем и [С. 456] тюремной администрацией, в которых и
отражалась повседневная готовность политзаключенных отстаивать свои права.
Достаточно перечитать воспоминания Олицкой о том, как их везли на Соловки в 1924 г., чтобы увидеть, что им
все время приходилось вступать в конфликты и отстаивать свои права, и как в Кеми это могло для них
закончиться весьма серьезно. Они увидели как конвой тащил с пристани помешавшегося рассудком
политзаключенного и один из политзаключенных - Николай Замятин - бросился к конвою, опередив старосту
Студенецкого, который и должен был вести переговоры с администрацией. Замятин не подчинился окрикам охраны
и приказам Студенецкого. Охранник выстрелил в идущего на него политзэка и его спасло только то, что
начальник конвоя ударил по винтовке и пуля прошла мимо. Фактически, политзаключенных вполне могли
там перестрелять за нападение на охрану, что Студенецкий позже популярно объяснил Замятину.
Формы «тюремного сопротивления» и борьбы за политрежим:
- апелляция к российскому и зарубежному общественному мнению, демократическим и социалистическим
организациям Европы.
Сразу нужно подчеркнуть, что в борьбе заключенных социалистов и анархистов с властью за свои права
важнейшим постоянно действующим фактором стало общественное мнение социалистических и демократических
кругов Европы. Не будь его, социалисты довольно быстро и почти неминуемо погибли бы от голодовок и
самоубийств, бывших единственным действенным способом противостоять стремлению властей (в том числе мелких
чекистских и тюремных начальников) сломить их волю. В условиях же, когда о голодовках и попытках
самоубийства осужденных становилось известно всему миру, власти вынуждены были идти на смягчение жестких
условий режима и удовлетворять требования голодающих. Чем плотнее опускался железный занавес, тем более
развязанными становились у властей и чекистов руки.
- протесты и заявления в различные государственные инстанции (от начальника конвойной команды и нач.
тюрьмы до ВЦИК и Президиума ГПУ) о нарушении существующих советских же законов и инструкций и об
ущемлении прав политзаключенных. При обращении к властям красной нитью всегда проходило требование,
которое позже часто повторяли диссиденты-правозащитники, обращаясь к властям: «Соблюдайте собственные
законы!»
- голодовка (как одиночная так и групповая). Следует учитывать то обстоятельство, которое часто не
замечают – а именно, что голодовка наносила людям, давно сидящим в тюрьмах и обладавшим ослабленным или
изношенным организмом, очень серьезный урон, несопоставимый с реакцией [C. 457] на голодовку здорового
человека, а восстановить пошатнувшееся здоровье в тюремных условиях было крайне сложно. Человек, идя на
коллективную голодовку, вполне реально мог в ней или погибнуть или всерьез подорвать свое здоровье.
Тюремный врач говорил Олицкой на 15 день голодовки – каждый день голодовки отнимает у Вас год жизни!
Поэтому опытные сидельцы всерьез взвешивали все за и против, идя на голодовку.
- обструкция.
- самоубийство и самосожжение, как способ борьбы и способ сохранения чести революционера
(самоубийство в 1878 г. политзаключенного Боголюбова (А.Емельянова), выпоротого по приказу
петербургского Градоначальника Трепова, самоубийство Е.Созонова, самоубийство Члена ЦК ПСР С.Морозова в
1923 г., попытка самоубийства Елены Ивановой-Ирановой в 1926 г. и др.)
- до революции широко практиковался т.н. «тюремный террор», покушения на наиболее одиозных
тюремщиков, который сыграл очень серьезную роль в «развинчивании» тюрем и каторг в 1905-1906 гг.
- до революции же были известны случаи вооруженного сопротивления политзаключенных, как в Якутске в
1889 г. (Якутская трагедия) и Якутский протест 1904 г.
Еще один парадокс борьбы за политрежим, что для защиты своих прав и своего достоинства от посягательства
властей каждый заключенный был вынужден серьезно ограничивать свои права, с одной стороны, следуя всякого
рода запретам, регламентирующим его поведение в тюрьме, с другой делегируя часть своих прав
политстаростам, в частности он не имел права, будучи в коллективе вести какие-либо переговоры с
начальством, а также объявлять голодовку.
Так, например, когда политзаключенных вывезли с Соловков, то отделили старостат и, привезя в
Верхне-Уральский и Челябинский политизоляторы, объявили, что старост больше не будет. Отказ заключенных
подчиняться режиму и индивидуально вести какие-либо разговоры с начальством заставили власти пойти на
попятную.
Анархистка Гарасева была исключена из тюремного коллектива Верхне-Уральского политизолятора за
самостоятельное объявление голодовки и считала, что только она и есть истинная анархистка не подчиняющаяся
никакому внешнему диктату, пусть и своих товарищей [6].
Стоит упомянуть, что роль политстарост как людей, от умения которых зависело пройти по лезвию ножа, между
Сциллой и Харибдой и отстоять интересы коллектива, не подорвав его здоровья и его моральный дух в
бесплодных голодовках, была очень высока. От старост требовалось парадоксальное сочетание твердости в
отстаивании требований заключенных с готовностью пойти на [C.558] компромисс. Политстаросты среди
политзаключенных и ссыльных пользовались огромным уважением и непререкаемым авторитетом, порой большим,
чем члены ЦК, несмотря на то, что их партийный иерархический статус мог быть не очень большим. Так,
например, с.-р. С.А.Студенецкий, который мало известен историкам, хотя и являлся в 1917 г. заместителем
главы Московской городской Думы, но в истории сопротивления большевистскому режиму сыграл весьма видную
роль и получил большую известность в товарищеской среде политзаключенных как политстароста в ряде
политизоляторов и ссылок.
Борьба за свертывание политрежима шла все 20-е годы, но после очередных жертв и скандалов власти были
вынуждены отступать. Первое наступление на политрежим они предпринимают в 1920-1921 гг., дважды вывозя
заключенных в губернские тюрьмы, но вынуждены отступить. Затем придумывают режим особой изоляции 1922 г.,
который рухнул после года борьбы против него, после гибели С.Морозова и расстрела 19 декабря 1923 г. на
Соловках власти временно отступили. В январе 1924 г. приговоренным к смерти отменяют смертные приговоры,
которые были лишь приостановлены исполнением. Чекисты столкнулись с парадоксом, что смертнику (как и
человеку внутренне готовому на смерть) терять нечего, рычагов давления или влияния на него нет. И они
неоднократно сталкивались с этой проблемой ограниченности рычагов давления. Например, чекисты обещали
Ф.Федоровичу в 1925 г. отправить его по окончании срока по месту ссылки жены, чтобы иметь хоть какой-то
рычаг давления на него.
Анекдотичен случай с Олицкой в начале 30-х годов, когда начальник Внутренней тюрьмы на Лубянке, войдя в
камеру, потребовал от нее встать. Она сильно удивилась, потому что это был краеугольный камень
завоеваний политрежима, и от них такого даже и не требовали. Олицкая отказалась. Начальник тюрьмы приказал
на оправку из камеры не выпускать. Она вспоминала: «От изумления я раскрыла рот, а потом рассмеялась.
Новая мера воздействия. Им уже нечего у меня отнять. Что ж, они сами будут ее выносить, что ли. И что я
теряю от этого». Через два дня она поняла, что еще через три дня параша переполнится и написала заявление
следователю – в связи с распоряжением нач. тюрьмы не имею возможности вылить парашу и «…как она только
наполнится, прекращаю прием пищи, чтобы параша не пролилась на тюремный пол».
Далее у нее состоялся разговор со следователем, который спросил: «Не могу понять, что Вы требуете?»
- Я ничего не требую. Не могу же я требовать права выливать парашу хотя бы раз в сутки»
[C. 459] Через час ее вывели на оправку.
«Через неделю, в очередной обход начальника, ни он, ни я не упомянули о происшедшем» [7]. Ну, и, конечно,
она не вставала при его появлении в камере.
Методы силового давления не всегда были эффективны и давали порой обратный эффект. Даже насильственное
кормление не спасало ситуации, так как тогда современная медицина еще не могла спасти от смерти человека,
не принимающего пищу. Не говоря уже о том, политзаключенные угрожали в случае подобного над собой
надругательства не только обструкциями и сопротивлением насилию, но и самоубийством.
К сожалению, мы мало знаем о том, как погибал политрежим в середине 30-х годов, когда опустился железный
занавес и когда власти отбросили в сторону всякое стеснение.
Но даже на двух известных примерах – Александра Федодеева (мужа Олицкой) и В.Шестакова, видно, что часть
политзаключенных шли в своей борьбе до конца. Александр Федодеев объявил голодовку в Бутырках в 1937 г.,
был брошен в карцер, держался до конца и был расстрелян за контрреволюционное выступление в форме
голодовки.
В 1937 г. член ЦК ПСР Всеволод Шестаков в ответ на попытки истязанием заставить дать его показания о
эсеровском подполье объявил голодовку.
Из тюрьмы Шестаков попытался передать записку сестре, перехваченную чекистами, в которой писал: «Дорогая
Наташа, с 16 апреля голодаю против вымогательства ложных показаний путем истязания, лишения сна, руганью.
С 27-го в больнице. […]Предстоит Военный Трибунал, гарантируют расстрел. «Дело» создано на какой-то
грандиозной провокации».
6 июля он писал о своей голодовке и о своем настроении: «Сегодня с обеда пойдут 19 сутки. Проживу еще
дней 10. Готов ко всему, бодр и спокоен. Так надо. Не забывайте дочь». Но умереть Шестакову не дали – он
был нужен для процесса.
Чем завораживает тема тюремного сопротивления и борьбы за политрежим?
Это тема о свободных людях, свободных духом даже в тюрьме.
1. Измайлович А. А. Из прошлого/Женщины террористки в России. Ростов-на-Дону. 1996. С. 422.
2. Сообщили Борис Беленкин и Леонид Седов.
[C. 460]
3. Олицкая Е. Мои воспоминания..Франкфурт-на-Майне. Посев. 1971. Т. II. С.113.
4. Бабина Б.А. Февраль 1922 / Публ. В.Захарова // Минувшее. Вып. 2. М., 1990.
5. ЦА ФСБ РФ. Н-1789. Т. 65. Л. 79-80.
6. Гарасева А. Я жила в самой бесчеловечной стране… Воспоминания анархистки. М. 1997.С.150, 154.
7. Олицкая Е. Мои воспоминания. Франкфурт-на-Майне. Посев. 1971. Т. II. С.123-124.
8. См. подробнее.: Морозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние
(1922 - 1926): этика и тактика противоборства. М.: РОССПЭН, 2005. С.697-699.
|